Как воевало Мячково: воспоминания радистки

Лемира Нехемьевна (Николаевна) Паенсон с 1943 по 1945 год служила радисткой на аэродроме войск связи в Верхнем Мячково. Этот аэродром работает и в наши дни. Лемира оставила уникальные воспоминания о быте и нравах военных лет, работе мячковского аэродрома и войск связи в военные годы. Начало войны будущую радистку застает в Киеве. Ее эвакуируют в Среднюю Азию (Ургенч), где Лемира поступает на курсы радиооператоров. В 1943 году 19-ти летнюю радистку направляют служить в Верхнее Мячково – в 3-ю Отдельную Авиационную Краснознаменную дивизию связи.

Утесов, крысы и ландыши

Приехала я в свою дивизию в Верхнее Мячково 6 июня 1943 года – так написано в красноармейской книжке. Стояла наша часть в бывшем пионерлагере ЗИСа –  автомобильного завода имени Сталина.  (ныне известен как детский городок ЗИЛ – прим. ред.). Военный городок представлял собой несколько двухэтажных зданий, посередине – нечто вроде сквера. Рядом лес. Кругом деревни: Верхнее Мячково, Островцы. Одевали нас, девчонок в гимнастерки и юбки, в шинели, ремень, естественно. Белья никакого – солдатская рубаха ниже колен. Кальсоны не носили: что, из-под юбки торчать будут? Кирзовые сапоги и портянки.

Когда я приехала в часть, было только три радистки. Жили мы сначала в городке. Постепенно число радистов росло. Из поселка нас переселили в баню. Да. Да. Это было довольно большое помещение, и там располагалось много «подразделений»: прачечная, собственно баня, а на другой половине – шоферы и наша рота связи. Кроме радиовзвода, с нами не в одной, конечно, комнате – жили ребята-телефонисты. И шоферы тоже отдельно.

Ночных полетов у нас не было, вылетать начинали с рассвета. А летом рассвет – в три часа, а прилет в 11 часов вечера. Просидишь с наушниками целый день – голова пухнет. Пока еще не запретили рядовому составу ходить в офицерский клуб мы после такого трудного дня шли в клуб на танцы, в кино, на концерты. Завклубом был у нас Женя Болотин. Он потрясающие концерты привозил. Были у нас и Утесов, и Тарасова, и Бернес, и даже Вертинский, когда вернулся из эмиграции (ходили слухи, что он выпросил себе «возможность» умереть на родине за эшелон с медикаментами). Так что я САМОГО Вертинского в живую видела и слышала – считаю это большим счастьем. Мы с Таськой в самодеятельности участвовали. Я – в хоре, а Таисья еще и плясала. Гигуль, бывало, говорит: «Когда, вы Середа, работать успеваете? Все танцульки да песни». И правда, Тася работала не очень, то есть передача у нее была шлеп-топ, и часто ее приходилось подменять: она, на репетиции.

Кормили, конечно, не так, как офицеров и летный состав: суп из двух букв (капуста + вода = щи), но досыта. Хлеба – сколько хошь, на второе «шрапнель» – перловка. Раз я, идя в столовую, видела как в огромнейшую бочку, в которой солили капусту, поднялся по лестнице, прямо в грязных сапогах, какой-то мужчина, впрыгнул в бочку и там ее топтал – вместо груза. Все равно ели. Иногда на праздники добавляли тушенку. Да еще всегда были праздничные «сто грамм».

Весной по дороге на работу мы собирали букеты ландышей, которых тогда было великое множество. И радио, и метеобюро, которое работало за стеной по соседству, и наша баня благоухали! Одно время у нас завелись огромные крысы, наглые до ужаса. Один раз проснулась от хохота девчонок. Глянула – а у меня на пузе две крысы играют. Катя Соколова, проснувшись, не могла вымолвить ни слова: на шее у нее разлеглась эта сволочь. Мы уж котелки с едой подвешивали на гвозди – все равно, стервы, достают. И вот однажды кто-то нашел на чердаке окотившуюся кошку и взял одного котеночка. Мы все заорали: «крысы его загрызут!» представьте себе, что после этого крысы исчезли, а котенок жил у нас довольно долго.

Самолет ПО-2 (У-2) – на таких в войну летали из Мячково

Не по уставу, но красиво..

Начальником связи был майор Гигуль, латыш по крови, но русский по жизни. Мой приезд возмутил его: «Надо новый самолетный канал открывать, надо опытного радиста, а прислали неопытную девчонку, окончившую четырехмесячные курсы!» Дело в том, что немцы уже отступали, и круг полетов наших расширялся, и значит требовался больший штат наземных радистов. Посадили меня сначала на «наземный канал»: работать с Москвой. Это плевое дело: в день две-три радиограммы. Секретные радиограммы передавались цифровым кодом, который менялся и которого мы, простые радисты, не знали. Клава была кодировщица, она раскодировала, и закодировала.  А самые секретные приказы возили на самолетах фельтегеря.

Командиром роты связи сначала был капитан Александров: инженер, умница, абсолютно штатский человек. Никакой муштры тогда не было. В самом начале мы и ели в общей столовой. Где-то к концу 43-го года ввели погоны: товарищ капитан, козыряние, запрет допуска в офицерский клуб, перевод рядового и сержантского состава из общей столовой в землянку, куда мы должны были ходить с котелками – какая девушка не постыдиться с котелком ходить (мы же не на фронте), поэтому мы украли или выпросили у официанток тарелки и носили их за пазухой (какие бюсты были!), а руки держали в карманах, потому что стеснялись носить трехпалые варежки.

Пошла в армии муштра, и нам, сделали командиром роты солдафона, ничего не понимающего в нашем деле. С ним у меня было несколько стычек. Дура была, только потом поняла, что с начальством не спорят, а говорят: «так точно», а дальше делают свое дело, как считают нужным.  Командир наш не знал, к чему еще придраться, чтобы усмирить «этих девок». Он пожаловаться, что мы не по уставу заправляем койки. А мы, вместо того, чтобы наверху виднелось серое солдатское одеяло, застилали сверху белыми простынями, да еще наволочки у некоторых были зашиты, на стенах тоже вышивки. Вызвал «большое начальство». Пришли посмотрели: «Не по уставу, но красиво. Пусть так и остается!» Пришлось нашему солдафону съесть еще одну неприятную ему дулю. А самый «приятный» сюрприз получил он от Таси Середы: Она мыла пол в этой солдатской рубахе – без всяких трусиков, которые были у нас на вес золота. И вдруг входит начальство. Она: «Как вы можете входить к женщинам без стуку?» – «А командир может входить без всякого стука» – «А можете, пожалуйста!». Таська повернулась к нему задом, задрав кверху рубаху и продолжала мыть полы. Он так ахнул и выскочил. Больше к нам не заходил.

Самолет ЛИ-2 – на таких в войну летали из Мячково

Радистка на гауптвахте

Я, вероятно, побила женский мировой рекорд по сидению на гауптвахте, проще «губа». Иногда за дело, иногда не за дело. Особенно ненавидел меня наш старшина. Вот его фамилию я хорошо запомнила – Татаринов. Сколько «нарядов вне очереди» я получила! Один из них убирать «гальюн» – у нас это была обыкновенная деревенская уборная на улице с двумя отверстиями. Зимой все намерзало, приходилось ломом отбивать все это добро. Однажды вызывает меня старшина и заявляет: «Паенсон, у вас всех раньше кончилась личная карточка (были такие с поощрениями и наказаниями), и один только проступки, а ни одного поощрения» – «Ну и что? Да подотритесь этой карточкой!» – «Ах ты, стерва! Ну, я тебе карьеру испорчу!». Я смеюсь: нужна мне карьера.

Самое ужасное в сидении на губе было, когда тебя без ремня, с конвойным вели по всей части. Сдохнешь со стыда. Привели меня в казарму как раз бортрадистов. А там Мишка Толстокоренко, всегдашний наш друг, нередко заходивший к девчатам поболтать. Я должна была вымыть у них. Мишка и говорит: «Возьми швабру, я буду из ведра поливать, а ты быстренько размазывай по полу, и, пока не просохнет, зови конвоира. Та к и сделали. Тот удивился: «Так быстро?» – а что, я, де, опытная поломойка.

Самолет ТБ-3 – на таких в войну летали из Мячково

Советские летчицы и американские самолеты

Наша дивизия потому и называлась дивизией связи, что именно для связи с фронтами летали наши самолеты. Приходилось возить и другое, например, кровь для раненых. В блокадный Ленинград летали, вывозили блокадных детей, туда – продовольствие, но это редко. Главная задача дивизии – связь с фронтами. Так как наши летчики не вели бой, то, во-первых, многие самолеты были дырявые, пробитые в боях, во-вторых, тихоходные, и немецкие летчики расстреливали их беспощадно, а вооружены они были одним «шкасом» – пулеметом. Где уж тут сопротивляться немецким фокке-вульфам и мессешмидтам! Еще была у нас «легкая кавалерия» которую немцы величали «русфанера». Зато они были, как ни странно, менее уязвимы: летают низко, еле-еле, пока немец их облетит, он уже сел. А авария – по анекдоту: «Самолет разбился, летчик встал, отряхнул обломки и пошел». Летали на них женщины. Возили почту, летали в партизанские отряды, кое-какое оборудование туда доставляли. А самолет открытый: и в дождь, и в холод, и в жару – вот какие были женщины. А еще летали ЛИ-2, копия, а может, и купленные Дугласы американские. Эти неповоротливые, «толстобрюхие» и малоподвижные самолеты были особенной приманкой для немецких летчиков; их они прозвали «рускорова». В конце войны нам американцы прислали новые самолеты, не то что наши: БИ-2 Боинги, СИ-47. Новое оборудование поставили и на рации, и нам на радиостанции, новые пеленгаторы, передатчики такой мощности, что, когда началась боевые действия с Японией, наши девочки могла работать голосом аж до Хабаровска. Но этого я уже не застала.

Дивизия наша создавалась где-то в середине 1942 года. Некоторые из наших летчиков воевали еще и до прихода в нашу дивизию. Среди них был, например, Юра Лаппо, который, как в кинофильме «Звезда» забрасывался в тыл немецких войск. Один их наших летчиков Кошуба (Павел Кашуба – прим. ред.) – стал Героем Советского Союза: он вывез с фронта раненого генерала Еременко (командующий Брянским фронтом – прим. ред.). Многие летчики разбились во время войны.  Так было однажды с самолетом ТБ – «летающий гроб»: тяжелейший, устаревший. Его перегрузили, и он упал прямо на аэродроме. А сколько раз было, что на земле расстреливали наши самолеты! Двое пришли в дивизию с обожженными лицами – страшно смотреть. Были случаи, что погибали от винта – ведь у некоторых самолетов винт крутили вручную.

Американский самолет C-47 Дуглас поставлявшийся по лендлизу

Коварный удар молнии

Была страшнейшая гроза. Говорили, что в деревне Верхнее Мячково убило троих, стоявших на крыльце, а около аэродрома сидели экипажи, и одну девушку ударило в ноги. Потом, правда, прошло. А у нас – антенны. Естественно, в них в первую очередь должно было ударить. С передатчика звонит Гигуль: «Передатчик отключен, выключайте приемники». Но как их выключить, если в это самое время несколько самолетов дают посадки? Умные и опытные бортрадисты, не слыша нас, передают, «Посадка там-то, а дурные и неопытные (тогда много новеньких приехало) зовут и зовут: «РБРТ, РБРТ!» (это наш позывной. Чуть ли не материться хочется (что часто делала Катя Соколова): «Ну что ты хочешь передать?…» А он зовет и зовет. И тут раздается мощнейший удар молнии. Катя и другая радистка сбросили наушники. Их ударило только в уши. Приемники у нас были цельнометаллические. Когда молния ударила, моя рука как бы прилипла к приемнику, и я увидела свои мотающиеся и превратившиеся в искры руки и голову. Успела только  подумать: «Все, конец…» и отключилась. И, очнувшись наполовину, слышу звон в ушах и твердое под головой. И слышу шепот: «Улыбается!» открыла глаза – а из щели приоткрытой двери торчат две головы. А в это время у передатчиков стрелки как подпрыгнут. Гигуль примчался на своем мотоцикле: «Что, пережгли приемники. Я же сказал, что передатчик отключен». «Нет, товарищ майор, передатчики целы. Только Паенсон немножко ударило».

Ты там спишь, тра-та-та, а война-то кончилась!!!

Не забыть, как мы встретили конец войны. Наши мальчики-телеграфисты на ночном дежурстве слушали радио по приемнику. Вдруг ночью – это была ночь с 8-го мая на 9-ое – врываются к нам ребята и орут: «Девки, вы тут спите, а ведь война кончилась!» Что тут началось! Мы прыгали, орали, кидались подушками. Ребята позвонили дежурному по дивизии – это был, кажется майор Стеценко – и орут в телефон: «Ты там спишь, тра-та-та, а война-то кончилась!!! «Тот: «Кто звонит, из какой части, безобразие!» – «Да проснись, балда, война кончилась!». Конечно, не узнали, из какой части. Утром девятого стало уже всем известно: начались: «Салюты», крики, все выбежали из своих казарм полуодетые. Около нашей бани стояла высокая водонапорная башня. Кто-то узнал, что вечером будет в Москве салют. Ребята решили залезть на нее: говорили, что оттуда Москву видно. Все полезли, а я, панически боявшаяся высоты, не хотела лезть. Но меня уговорила: «Мы тебя будем страховать сверху и снизу. Ты только вниз не смотри». Лезу и трясусь, но лезу. Залезли: действительно виден не только салют, но и огромное знамя с портретом Сталина, освещенное прожекторами. Здорово было: будто в самой Москве на Красной площади побывали. В Москву же нас так и не пустили. Только по рассказам, а потом и по кинохронике узнали, что творилось там 9 мая. Пошел «выпивон». Ребята побежали в деревни к своим подружкам. Был даже трагический случай: кто-то, не помню, спьяну затеял стрельбу в избе, и девушка, испугавшись, схватила его за руку, державшую пистолет, он уж нажавший на гашетку, выстрелил и прострелил себя. К Дню Победы меня наградили медалью. «за боевые заслуги» и, как всех, «За победу над Германией».

9 мая на Красной Площади в Москве

1 сентября 1945 года Лемира Паенсон переведена из Мячково на работу на соседний аэродром Быково. Позже окончила Московский Государственный Университет. Более 30 лет проработала преподавателем литературы в московской школе, принимала участие в работе над экспериментальными программами и учебниками по синтаксису русского языка. Редкое имя Лемира – сокращение от сочетания «Ленинская Мировая Революция».